Туман в Сан-Антонио Можно этот текст — не очерк, не интервью, не зарисовку, а именно текст, исходя из того, что жизнь не что иное как текст, написанный Богом или нами (зависит от мировоззрения), — начать с тумана. Правда, не в Сергиевом Посаде, где живет мой герой, а в Сан-Антонио.

Сережа Климов, ученик моего героя, поставил с братом и сестрой в домашнем театре, где он вечный режиссер, один из последних рассказов О’Генри, написанный в тюрьме. «Рассказ о людях. О том, как одна встреча может изменить жизнь и как может не изменить. О том, как следует жить. Как следует дышать окружающим воздухом. Об одиночестве». Как получилось, что Сергей стал ставить школьный спектакль, он не рассказывает. Мне кажется, он поделился с кем-то из взрослых идеей, его выслушали, стали обсуждать детали, и он понял, что надо ставить.

Сережа написал новый сценарий за неделю. Хотя, честно говоря, получившееся мало походило на сценарий. Это были некие видения. Картинки в тумане. Сережа играл еще и главную роль. Три месяца работали над отдельными сценами. Кто-то из ребят приходил, кто-то уходил. Отсутствие постоянства не прибавляло энтузиазма. Когда начались прогоны, уже отработанные сцены стали разваливаться. Их ставили заново. Но самым сложным было играть. «Выучить текст несложно, тем более когда ты его сам написал, почувствовать то, что близко, — тоже, — признается Сережа. — Чувствовать чужое, чувствовать неродное и тем более чувствовать партнера — действительно требует усилий, но, наверное, в этом и есть мастерство актера». Это цитата из его СТР — самостоятельной творческой работы, которую он напишет после премьеры. Конкурс таких работ по разным предметам проходит в гимназии уже двенадцатый раз.

Зачем он стал писать о спектакле? Чтобы осмыслить ход преобразования смысла, который стоял за всей этой работой. Комментарий руководителя СТР на полях: «Именно в этом и состоит значение нашей СТР: представить этапы работы над постановкой от начала и до конца. Но ее «второе дно» — попытка открыть для других мысли, чувства, преобразование смыслов в процессе создания спектакля».

Сергей не жалеет, что потратил много времени на репетиции. «Сейчас я слабо представляю себя без этого опыта, — пишет он. — Я изменился, и повлиял на это как сам рассказ, над которым мы работали, так и процесс работы. Я уверен, что этот опыт пригодится мне в жизни, и не потому, что я хочу идти в какой-то театральный вуз, напротив. Просто есть вещи, полезные и нужные каждому. А, учитывая то, что вначале я толком ничего не хотел, это просто фантастический бросок вперед в осмыслении себя и окружающего мира».

Сергей пишет о том, как, работая над сценарием, они вынужденно цеплялись за мелочи — в рассказе почти нет описаний, как, ухватывая детали, каждый раз находили новые смыслы, как вели диалог с автором. И тут же возникает комментарий руководителя. «Мелочи и детали... Как часто в нашей жизни они остаются незамеченными. Мы проходим мимо, теряя неуловимые смыслы и не имея возможности через них воспринять определенную гармонию, целостность мира и своей жизни в мире».

Какое ко всему этому имеет отношение мой герой Сан Саныч (так Демахина называют в гимназии дети)? Демахин ставил этот спектакль вместе с ребятами. Он не был их руководителем. Он был равным среди равных. Как и другой педагог — Татьяна Алексеевна Ширяйкина. А еще Демахин вместе с психологом Ольгой Геннадьевной Филимоновой был руководителем той самой самостоятельной творческой работы, о которой я писал выше.

Двойка на день рождения

А может быть, начать вот с этого?

Суббота. Я опоздал на электричку и пропустил первый урок Демахина. Их у него в субботу восемь. Ну вот уроки закончились, и Ольга Геннадьевна Филимонова, директор Сергиево-Посадской гимназии, угощает меня чаем и домашними пирожками. Кто внимательно читал первое начало, тот помнит, что там тоже была Ольга Геннадьевна Филимонова — психолог, один из руководителей СТР Сережи Климова. Не бойтесь, я ничего не перепутал. Это один и тот же человек. Ольга Геннадьевна еще и кандидат психологических наук. Демахин бегает по школе.

— Сан Саныча все любят?

— Ну что вы! Конечно, нет. Есть ребята, которые не понимают, что он от них хочет. Есть такие, кому не нравится выполнять его задания. Есть родители, которые говорят: «Ну почему он дает детям такие задания, будто мы ЕГЭ по МХК будем сдавать...»

— А что главное на его уроках?

— Процесс думания вместе с ребятами.

— Он послушный?

— Я часто бываю недовольна тем, что он делает, но никогда не молчу, всегда ему говорю. Он выслушает, но все-таки сделает по-своему.

— Вы не слишком грузите своих детей?

— Грузим, но они работают, они рады. Если дети с удовольствием делают что-то, говорил наш первый директор Иосиф Борисович Ольбинский, то это не нагрузка. Посмотрите, обычно Демахин дает небольшое задание. Но ребята так включаются, что задание увеличивается в три раза. Они идут вглубь, вскрывая пласт за пластом, и это им нравится.

— Вы знали, что Демахин привезет в гимназию Хрустального пеликана?

— Когда он поехал в Липецк, я переживала, что его не услышат, не поймут, что его нестандартное поведение не всем понравится. Когда он вошел в пятнашку, я обрадовалась, что нас услышали, нас поняли. Когда он попал в пятерку, я решила, что мы правы в самом главном — в том, чему и как мы учим наших детей. Но когда он стал абсолютным победителем, я сказала себе: будущее за нами.

— Каким он будет лет через десять?

— Таким же неуспокоившимся. Жалею, что он мало пишет сейчас. Переживала, что работа в гимназии загораживает ему какие-то горизонты. Неудобно было перед его мамой. А сейчас я поняла, что это совсем не так. Работа в гимназии для него — это серьезно и надолго, остальное — хобби, увлечение для души и ума. Теперь перестала переживать, перестала и себя мучить, и его. И решила: пусть будет все, как будет.

Сергиево-Посадскую гимназию создал в 1994 году Иосиф Борисович Ольбинский. Занятия начинались с девяти. Потому что учились и учатся в ней до сих пор не только городские дети, но и ребята из всего района. Вся гимназия — большая библиотека. Учебные кабинеты — ее отделы. Паркет, мрамор, картины на стенах, кованые решетки в раздевалке.

Когда Ольбинского спрашивали: «Чем гимназия должна отличаться от других школ?» — он отшучивался: «Тем, что женщины, работая в гимназии, молодеют и хорошеют...» или «Тем, что в холле гимназии стоят четыре пианино».

Ольбинский считал, что одна из задач гимназии — найти соразмерность между основными базовыми знаниями и уровнем самостоятельной работы ученика, научить ребенка не только запоминать, но и культурно забывать.

Дом, вот чем должна быть школа. Принцип домашности по Ольбинскому означает: «Стремление к идеальным отношениям между людьми. Отношения учитель — ученик, учитель — воспитатель и так далее... выступают как цель и средство образовательного процесса.

Уравновешенность, чувство меры в организации всей жизни гимназии.

Воспитание чувства коллективизма и индивидуализма.

Чистота, уют — необходимые принципы Дома.

Одно из следствий принципа домашности — запрет писать «доносы» в дневниках. Есть более цивилизованные нормы контакта с родителями.

Другой запрет: на родительском собрании не высказывать претензий отдельным родителям. Тем более если они не присутствуют на этом собрании. Иначе это верх бестактности и кощунства. Вообще хорошо было бы договориться говорить о человеке в его отсутствие, за глаза только хорошее».

Ольбинский умер рано. В пятьдесят три года. В один из дней он вышел из кабинета, увидел, как в холле педагоги разучивают бальные танцы. Улыбнулся. «Как я хочу увидеть, как они будут танцевать на балу!» Не увидел. Его вскоре не стало.

Сидя в кабинете директора, слышу звуки полонеза. Ольга Геннадьевна только что мне рассказывала о последней репетиции, которую видел Ольбинский, и вдруг звуки музыки!

— Это наши готовятся к балу на 19 октября.

Мы выходим с ней в холл. Полсотни танцующих сосредоточенно следят за молоденькой учительницей, отбивающей такт.

— Какая молоденькая! — удивляюсь я. — Еще студентка, что ли?

— Да нет, — смеется Ольга Геннадьевна. — Ученица наша. У нас так принято: старшие учат младших. Хотя иногда и младшие чему-то учат старших. Знаете, мне очень хочется, чтобы наши ребятишки уходили из школы с уверенностью, что ничего нет невозможного, что ничего не надо бояться, что надо везде себя пробовать. Успех — это ведь не деньги и не работа в крупной зарубежной компании. Успех — это если ты состоялся. В том, что тебе нравится. Если ты хотя бы немного изменил мир.

...Демахин застрял на встрече с бывшими выпускниками. Они решили поставить спектакль. Вот и обсуждали три часа идею сценария, сценографию и музыкальное оформление. Когда я их нашел, дело явно шло к завершению. Но, увидев нового человека, они вдруг стали вспоминать школьные дни. Прямо какой-то вечер встречи выпускников устроили. Вспоминали в основном о Демахине. Как он кому-то влепил двойку на день рождения. Как любил запрыгивать на стол во время урока. Как иногда пальцы покусывал от волнения. Как на него пожаловались завучу, что за вполне достойную работу поставил не пятерку, и как та, внимательно прочитав эссе, заявила: «На пятерку не тянет. Все правильно!»

Когда они ушли, Сан Саныч обескураженно вымолвил: «Они никогда всего этого не вспоминали. Странно, чего это их понесло?..»

vБыло почти полдевятого, когда мы вышли из гимназии. Дежурная, выпуская нас, спросила у меня: «А вы что, у нас работать будете?» И, не дожидаясь ответа, продолжила: «У нас такие детки славные! Не налюбуешься! А учителя умные какие!» «Нет, — сказал я, — работать не буду. Не возьмут. А вот в гости заезжать буду». — «Да вы уж приходите. Здесь есть на что поглядеть».

Сан Саныч улыбнулся: «Ну вот, вас уже второй раз за сегодняшний день не за того приняли. Утром дети меня спросили, кто сидел у нас на уроке. Я ответил, что главный редактор «Учительской газеты». А они говорят: «А мы думали, что это министр».

Как попасть в картину-в-картине

Или такое начало было бы более верным?

Иногда кажется, что у него обожженные нервы. Дотронься — взорвется. Он не успевает за временем. Мысль опережает слово. Каждая новая мысль заводит его. Он говорит, все убыстряясь, как самолет, набирающий скорость на взлетной полосе. Ему нужно достичь определенной скорости, чтобы взлететь. Так и Демахину нужно разогреть себя до определенной температуры, чтобы повести за собою ребят в глубь пересекающихся пространств.

Одни называют его актером на уроке. А кто из нас не актер? Просто все по-разному играют. Другие называют блаженным. Как нам понять, что мы сходим с ума?

Третьи видят в нем учителя нового поколения. Но кто он в самом деле?

Виктория Молодцова спросила про Демахина: «И что это он на своем мастер-классе все какие-то прямоугольники выискивал на картине?» Дальше шла многозначительная пауза. (Уж если она сделана, тяни ее, сколько сможешь, кажется, так сказано в «Театре» Моэма.) В этой паузе вместилось все: и обида, что Москве пришлось разделить приз с Подмосковьем. И недоумение, как какая-то МХК может соревноваться с великим и могучим русским языком. И немой вопрос: а не поехала ли крыша у конкурсанта, раз он так анализирует картины? И много еще чего вместилось в той паузе. Но после ссоры с Майей Борисовной Пильдес на конкурсе в Липецке мне никакие паузы — ни Ольги Книппер-Чеховой, ни Вийи Артмане — не были страшны. А поругались мы с Майей Борисовной, будучи в Большом жюри конкурса «Учитель года». Майя Борисовна сказала после мастер-класса Демахина, что такого учителя она к себе в школу не взяла бы, потому что он ничему не может научить детей. Я же считал наоборот. Он умеет главное: учить детей смотреть вглубь, видеть то, что скрыто, что спрятано, что зашифровано. Дети Демахина умеют обживать пространство картины, путешествовать по нему. Многие старые мастера старались вовлечь зрителя в мир картины, убедить его, что пространство, откуда он ее созерцает, является продолжением пространства внутри нее — как будто картина есть часть действительности, а действительность — часть картины. Но это надо уметь видеть.

В знаменитой книге Дагласа Хофштадтера «Гедель, Эшер, Бах — эта бесконечная гирлянда» Ахилл спрашивает Черепаху: «Что же происходит, если вы обнаруживаете картину внутри той картины, в которую вошли?» И та отвечает: «Именно то, чего вы, наверное, и ожидали: я проникаю внутрь этой картины-в-картине».

Многие картины полны ловушек. Они как будто говорят: во мне заключено послание, постарайся понять его. Но все ли скрытые послания поддаются расшифровке?

— Мы не одни творческие задания выполняем. И художников знают мои ребята, и названия картин, и стилевые признаки — все это я тоже проверяю. Не хочется опримитивлять процесс — превращать постижение мировой художественной культуры в даты и факты. У меня и контрольные работы бывают, когда мы эпоху пройдем. Оцениваются знание материала и умение мыслить. И за творческую работу можно получить тройку, если сделать ее поверхностно и неглубоко. В десятом классе я показываю то, что изучали в седьмом, и они это помнят, эти картины. Пришла недавно студентка первого курса журфака из Высшей школы экономики и говорит: «Нам показывают Джотто, Веласкеса, а я радуюсь: я впервые видела это в седьмом классе». Прошло около пяти лет, а она помнит. Это и есть результат, притом вполне измеримый.

Твое заветное число

Наверное, начинать надо было вот с этого.

В десятом классе Демахина, а он учился там, где сейчас работает, — в Сергиево-Посадской гимназии, как-то встретила Мария Юрьевна Муравьева, руководитель литературно-художественной студии. Хитрая, говорит ему: «Есть такой роман у Германа Гессе — «Игра в бисер», но ты его не прочтешь. Очень сложно». Когда такое говорят, прочтешь, чего бы это тебе ни стоило. Прочел. И тогда она ему сказала: «Давай делать спектакль по Гессе». «Давайте!» — ответил он. Они с Марией Юрьевной в девятом классе уже делали композицию по Пастернаку и Цветаевой. Кстати, раз в год ученикам гимназии надо выполнить самостоятельную работу и представить ее публике. Он этим и воспользовался. Собрал в спектакль двоечников-троечников, на его взгляд, самых интересных людей, которые не хотели писать никаких курсовых, двадцать страниц про синхрофазотрон, а спектаклем можно было «отчитаться».

Большая любовь к театру началась у Демахина с приезда в гимназию московского школьного театра Дмитрия Андреевича Поруса. Они показывали «Лето в аду» Рембо, а демахинские ребята в их декорациях спектакль по Гессе.

В одиннадцатом классе начали ставить «Бег» Булгакова, но ничего не вышло. Одиннадцатый класс не десятый, совсем другое время, другие цели. Тогда же Александр начал писать стихи, сейчас считает, что графоманские. Первые «пьески» пошли.

Демахин ничего не помнит из математики за одиннадцатый класс, но помнит, как учительница математики Елена Анатольевна Блохина принесла ему пластинку с Вертинским. Она нужна была для спектакля по «Бегу». Или выходит он защищать реферат на физике. Его только что ему скачали из Интернета, в чем он и признается Вячеславу Антоновичу Уласевичу. Учитель ему: давай с тобой лучше о поэзии Серебряного века поговорим. Как задачи по физике решал, Демахин не помнит, а как Вячеслав Антонович принес ему записные книжки Станиславского, помнит.

Куда поступать, Демахин заранее не думал. Пришло время, и он отвез документы в ГИТИС, Литературный институт и РГГУ. В ГИТИСе ему сказали принести экспликацию. «А что это такое?» — «Вы делали спектакль по «Бегу»?» — «Ну делал!» — «Поставлен?» (Не будешь же говорить, что его недоделали.) — «Поставлен». — «Вот послезавтра и предъявите нам сцену из спектакля со своими сергиевопосадскими ребятами. Слабо?» — «Не слабо».

Это случилось восемнадцатого июня, а двадцать первого у них выпускной вечер. Встретились девятнадцатого, что-то отрепетировали, а двадцатого показали кусок из «Бега». Через два дня его допустили к отборочному туру. Но там он не прошел и стал ходить вольнослушателем.

Недавно с педагогом кафедры режиссуры драмы профессором Олегом Львовичем Кудряшовым, к которому Демахин поступал десять лет назад, они вспоминали эту ситуацию, и Кудряшов сказал, что, мол, правильно он тогда сделал, не взяв его на курс. Демахин согласился, что Кудряшов дважды правильно сделал: и когда не взял, и когда разрешил посещать занятия.

А в Литинститут поступил. Сдаешь устный экзамен — чувствуешь себя человеком: с тобой разговаривают! Пришел порадоваться в РГГУ за своих девочек, с которыми сюда поступал, и выяснилось, что и его зачислили. На историко-филологический факультет, отделение театроведения и киноведения. Так что учился он сразу в трех вузах, совмещая, как он любит говорить, разные пространства.

«В чужом костюме ходит Гамлет // И кое-что про что-то мямлит, — // Он хочет Моиси играть, // А не врагов отца карать. // Из миллиона вероятий // Тебе одно придется кстати, // Но не дается, как назло, // Твое заветное число. // <...> Найдешь и у пророка слово, // Но слово лучше у немого, // И ярче краска у слепца, // Когда отыскан угол зренья // И ты при вспышке озаренья // Собой угадан до конца».

К весне первого курса ему захотелось вернуться в гимназию. Он пришел к Иосифу Борисовичу Ольбинскому и предложил вести кинокурс. У него был козырь. И он сразил директора. Александр принес с собой программу, составленную профессором Оксфордского университета Галиной Витальевной Макаровой, она же замечательный российский театровед, германист, профессор РГГУ.

...Гимназия вытеснила и ГИТИС, и РГГУ. На все не стало хватать времени. Десять лет назад Ольга Геннадьевна Филимонова, тогда еще завуч, пришла смотреть кино и пять лет каждую субботу отходила как на дежурство. Смотрела, обсуждала наравне с детьми. Обычно занятие длилось не меньше четырех часов.

«Эй, ты, с бутылочкой!»

Мне кажется, что и это могло быть хорошим началом.

В ГИТИС он все-таки поступил. После окончания Литературного института. На семинаре по драматургии учат пьесы писать. Первый час профессор Инна Люциановна Вишневская рассказывала о своих впечатлениях за неделю. В каких театрах побывала, что кому из великих мира сего сказала на приеме. Имени Демахина она не помнила, поэтому весь первый курс называла его «Эй, ты, с бутылочкой».

Когда дело доходило до разбора пьесы, обычно она говорила так: «Пьеса плохая. Но если бы я умела писать, я бы сделала вот так и вот так». И начинающий драматург понимал, что все, что он так мучительно писал, надо выбросить в мусорную корзину. «И была бы это гениальная пьеса, — продолжала Инна Люциановна, — но Бог не дал мне таланта, а ты свою пьесу положи в стол, и пусть она там лежит, забудь про нее — пиши следующую». После каждой пьесы она давала именно такие советы. Инна Люциановна была гениальным рассказчиком. «Вот выйду я на сцену, и сколько бы в зале ни сидело красивых женщин, через три минуты все мужчины будут смотреть только на меня, потому что я буду говорить так, что никто не сможет остаться равнодушным». И это действительно было так. Демахин считает, что лучшая актриса, которую он видел в своей жизни, — это Вишневская.

На одном из первых занятий Инна Люциановна сказала, что мечтает, чтобы пьеса начиналась с реплики: «Марья Ивановна, не хотите ли вы чаю?» Чтобы персонажи сидели, нормально разговаривали. Именно Вишневская этой своей фразой о чае и подтолкнула Демахина к созданию первой большой пьесы. Назвал он ее «Бабий дом», не зная, что существует повесть с подобным названием. И начиналась она с вопроса «Так все-таки, дедушка, какая Ваша национальность?».

Компьютера у него не было, и писал он свою пьесу от руки в общую тетрадку. Обычно в троллейбусе, когда возвращался из института в общежитие.

— Я знал, что под Сергиевым Посадом есть дом, в котором живут пять женщин вместе — три поколения. Но ничего про их семейную историю я не знал. Не помню, как писалось. Писалось, и все. Мне кажется, что сюжет с самого начала выстроился. Театральная драматургия — это коробочка, в ней люди ходят, разговаривают, я начинаю записывать за ними, но если я чувствую, что они устают, то оставляю их до завтра.

Готовую пьесу, никому не сказав, Александр послал на Всероссийский конкурс. Она победила. Семнадцатилетнего автора поставили в театре «Школа современной пьесы». Инна Люциановна Вишневская стала называть его по имени...

«Утро» — совсем другая пьеса. Это ощущение, пойманное в Сергиево-Посадской гимназии на конкретном выпускном вечере, в конкретные шесть утра. Ощущения людей, которые не хотят расходиться.

— Александр, мне понравилось отсутствие сюжета. Импрессионистский такой текст. Но как его поставить?

— Это засада для режиссера. Сергею Аронину, который сделал спектакль в ГИТИСе, пришлось свою композицию создать. Мальчики говорят то, что в пьесе говорили девочки, и наоборот. У него танцами все перемежается. И действие разнесено по разным местам.

Эта пьеса — провокация для создания театрального текста. Когда ставишь прозу, надо предложить свою структуру, а в пьесе вскрываешь структуру авторскую. Меня радует, что этот неправильный, косой, нетеатральный текст ставят больше, чем другие мои пьесы. Я там никого другого, кроме самого себя, не написал. Все, что мы создаем, — это о нас самих. Ты пытаешься понять других людей через то, что пишешь, а в самом деле объясняешь самого себя.

Смотреть и плакать

А что если начать текст с особой любви Александра к театру «Около дома Станиславского»? К Юрию Николаевичу Погребничко он ходит, как в храм. На «Трех мушкетерах» был восемь раз, в последний раз — за день до конкурса.

— Не важно, что Погребничко 73. Его спектакль абсолютно про меня. Ты присутствуешь на исповеди, которая оказывается еще и проповедью. Зацепила меня и бутусовская «Чайка». Я был на ней пять раз, ревел в три ручья. Загадочное слово «катарсис» я отношу к себе, когда четвертый раз слышу текст Треплева и Нины, сидящих на кровати, болтающих ногами и говорящих про то, какие были когда-то цветы. Сижу и не знаю, как Юрий Николаевич Бутусов это делает. Это какой-то волшебный и в то же время сумасшедший человек. Он как-то сказал, что ставит спектакль о том, почему театр такая сила, которая хотя и делает тебя несчастным, но ты не можешь без него жить.

Эти люди делают авторский театр. Это не хорошие постановки хороших пьес. Это когда о себе — об удачах и неудачах, о жизни, которая проходит. Я не люблю спектакли, где каждое мгновение технически рассчитано, когда режиссер знает, чем, как и на какой минуте привлечь внимание зрителей и вызвать взрыв эмоций. До ГИТИСа я смотрел на театр как на кусок жизни, а институт дал мне понимание, как делается спектакль, как выстраиваются мизансцены, какие этюды делали. Зная все это, скучаешь по девственному восприятию, когда цепляло — плакал. Я не стал профессиональным писателем после Литературного института. Не стану профессиональным режиссером после ГИТИСа, но художественный вкус эти вузы формируют. И спасибо государству, которое платило за мое обучение десять лет, и мастерам — народным артистам, которые тратились на меня.

Хочется быть нужным. Монолог

Кто знает, может быть, этот монолог Александра Александровича Демахина и должен был начинать текст, в котором я пытаюсь разобраться, кто же он такой.

— Заместитель директора говорила мне: успокойся, ты ведь все равно знаешь больше, чем твои ученики. А Ольбинский однажды предложил: если ты не силен в какой-то теме, можешь позвать специалиста к себе на урок, и я заплачу две зарплаты — одну ему, другую тебе.

Бывало, дети понимали: я только что узнал что-то новое для себя. Они шутили: вы бы нас побольше слушали, а то все время хотите поделиться тем, что сами знаете.

Когда я учился в школе, МХК был последним предметом в моем списке. Я прихожу в кабинет, парт нет, мягкие стулья, у предмета никакого статуса. Я поставил себе задачу: в течение года превратить МХК в статусный предмет.

Чем мы только ни занимались в тот год. Читали Кафку, «Будденброки» Томаса Манна, Бодлера, обсуждали прочитанное. Сейчас я думаю: какой Кафка в восьмом классе? Ты в своем уме?

Я бы с ума сошел, если бы мне в школе предлагали то, что я предлагал своим ученикам в тот первый год. Я благодарен детям, что они это вытерпели. Я мог задать вопрос: соответствует ли храм принципу калокагатии? Не знаю: это лучше или хуже, что сейчас я не задам такого вопроса. Когда ты ждешь, что ребенок сделает большой шаг, он его сделает, если верить ему. Мы как-то размышляли с завучем: можно ли задавать домашнее задание, которое ты бы сам не выполнил. Я задаю, и знаю, что точно так, как ребята его выполнят, я бы никогда не выполнил.

Первые годы работы в гимназии я вспоминаю с любовью. Сколько раз я тогда удивлялся! Удивлялся тому, что делали мои ученики.

В первой четверти я заметил, что люди переписывают домашние работы. Как сделать так, чтобы не переписывали? Как сформулировать задание, чтобы они поняли, что меня интересуют они сами, а не пересказывание сюжетов и картин. Появились провоцирующие задания. Однажды предложил им написать эссе «Мой автопортрет в манере Дюрера». Надо было понять себя и разобраться, что такое манера Дюрера. Впервые радостно потирал руки, получив работы: мои ученики написали правду о себе. Ничего ниоткуда не переписывали. Правду о себе списать неоткуда...

На уроке мне важно, чтобы они мыслили — творчески, импровизационно, ассоциативно. Чтобы получали удовольствие от ощущения, что можно видеть больше, чем кажется на первый взгляд. Моя задача — организовать такую среду, которая заставляла бы их мыслить. Иногда я должен быть ведущим. Иногда сами ребята могут повести. Но я становлюсь нетерпимым, когда по листочку мне начинают читать: храм построен в таком-то году таким-то зодчим. Я с ходу прерываю: давай-ка расскажи так, чтобы мне было интересно тебя слушать.

Некоторые учителя говорят: большинство уроков рабочие, мы работаем на уроках, а творческие уроки — это как праздник, они не бывают часто. Мне же кажется, что любой урок в первую очередь должен быть живым.

Когда читаешь хорошую книжку, то понимаешь, что кто-то еще дышит, как ты, что кто-то переживает, как ты, и что он разделяет твое существование в этом мире.

Зачем я пишу? Чтобы прожить какие-то ситуации и проговорить с людьми о том, о чем в жизни с ними я не поговорил бы. Отыграть какую-то жизнь, которой в реальности не произошло. Возможность быть вместе с теми людьми, с которыми не смог быть.

Иногда с детьми надо говорить не напрямую.

У одной нашей учительницы мальчики из класса ходили за угол школы курить. Она однажды оставила им записку в том месте, где они курили: «Желаю вам, чтобы окурки были не единственным, что останется от вас в этой школе и в этой жизни». Учительница не стала ни в чем их упрекать, но думаю, что ее записку они запомнили.

Чего я хочу от жизни? Все никак не могу ответить на этот вопрос. Хотя надо бы уже. Хочу, наверное, не останавливаться в поиске. Не машину хочется, не директором школы быть, можно улицы мести и быть счастливым. Я боюсь остановиться. Может, поэтому избегаю превращаться в профессионала. Путешествие дилетанта — я все время хочу оставаться дилетантом. Педагогическое образование не хочу получать. Режиссерскую профессию не хочу до конца принимать. Не хочу понимать все законы писательства. Но очень хочется быть нужным.

«Взяв эту книгу, ты берешь // меня. И если дрожь по коже, // то знай, читатель: это тоже // тебя моя колотит дрожь».

У Демахина есть готовая книга. Ее можно хоть завтра издавать. Антология начал пьес и рассказов.

Сан Саныч считает, что урок, не зависимо ни от чего, надо всегда проводить хорошо. У тебя может болеть голова, тебя обругало начальство, ты поссорился дома — это все твои личные проблемы. Дети в классе здесь ни при чем. А если не напишешь новую пьесу или рассказ, никто не пострадает. Не написал — никто с тебя не спросит.

Сергей Есин, незабвенный ректор Литинститута, великий и ужасный, часто повторял вслед за Олешей: ни дня без строчки. Он прав: нужно каждый день писать, не пишешь — все выветривается. Творчество — это профессия. Хочешь быть режиссером, надо репетировать каждый день. Хочешь быть писателем, надо писать каждый день. Хочешь быть журналистом, надо встречаться с людьми каждый день.

Демахин постоянно повторяет своим ученикам: «Вот вы талантливые и одаренные, но если вы не будете каждый день превосходить себя, то вы растеряете всю свою талантливость и одаренность».